Аналитика и комментарии

09 октября 2012

от спасителя нации до врага человечества

Мировая история - величайшая поэтесса, утверждал Карл Маркс. От себя добавим: а еще она полна жестокой иронии, и судьба Яльмара Шахта -наглядное тому подтверждение. Он мог бы войти в мировую историю как волшебник, победивший гиперинфляцию в Германии чуть ли не одним взмахом палочки, как великий экономист, банкир и ученый. А вошел как один из сподвижников Гитлера, как человек, создавший экономическую базу для военного реванша Германии в конце 1930-х - начале 1940-х годов. И это несмотря на то, что сам он никогда не был ни членом НСДАП, ни даже человеком, сочувствующим нацистским идеям.

В своих мемуарах, написанных после освобождения из Людвигсбурского лагеря для перемещенных лиц и известных под названием «Исповедь старого волшебника», Яльмар Шахт описал весьма примечательную встречу. В начале сентября 1948 года буквально через пару дней после освобождения Шахт решил прогуляться. Дойдя до берега реки, он присел на скамейку и стал любоваться закатом. Неожиданно к нему подошел незнакомый человек, вежливо поздоровался и попросил разрешения сесть рядом, после непродолжительного молчания он спросил: - Вы доктор Шахт? - и после утвердительного ответа продолжил. -Наверное, вы не помните меня, а ведь мы встречались. Я приходил к вам на прием, когда вы были главой Рейхсбанка. Табачная фирма, в которой я работал, хотела выпустить новый сорт сигарет и украсить пачки портретом Яльмара Горация Шахта, президента Рейхсбанка, спасителя марки.

Шахт признается, что после этих слов вспомнил своего собеседника, а заодно вспомнил и другое: как на Рождество 1923 года получил поздравительную открытку от неизвестного ему малограмотного рабочего: «Дорогой доктор Шахт, первый раз за несколько лет мы смогли положить небольшие подарки для детей под рождественскую елку». Как его дочь, которой в 1923 году исполнилось 20 лет, пришла домой, распевая песню «Wer hat die Mark stabil gemacht, das war allein der Doctor Schacht?» (Кто сделал марку стабильной, если не доктор Шахт?). И как на улице в 1924 году к нему подходили незнакомые люди и называли его спасителем марки и их собственным спасителем.

Жителям Германии (а также Австрии и Венгрии - стран, традиционно поддерживающих тесные экономические и политические отношения с Германией) было за что благодарить Яль-мара Шахта. Почти десятилетие (с августа 1914 года по начало 1924 года) Германия жила по принципу «завтра будет хуже, чем вчера».

МАРКА СВОБОДНОГО ПАДЕНИЯ

Расходы на войну истощали бюджет страны, так называемые «военные займы» ложились тяжким бременем на Рейхсбанк, который гарантировал их возврат после победы. Но, поскольку Германия потерпела поражение и была вынуждена подписать в 1919 году Версальский мирный договор, надежды на погашение «военных займов» очень быстро растаяли. Рейхсбанк не мог выполнить свои обязательства перед держателями облигаций, так как на Германию были возложены репарации в размере 2 млрд долларов, плюс к этому страны-победительницы настаивали на выплате им 26% от объема годового германского экспорта. В 1921 году Германии был предъявлен ультиматум: от нее требовали немедленной выплаты 1 млрд золотых марок в качестве аванса. После того как правительство страны отказалось сделать это, в Рурскую область были введены французские и бельгийские войска. Правительство Германии, по-видимому, не слишком хорошо просчитавшее экономические последствия своих действий, призвало население к пассивному сопротивлению - массовым мирным акциям протеста. В результате экономика страны оказалась полностью парализованной из-за забастовок, и, поскольку акцию инициировало правительство, все расходы из-за остановки предприятий легли прямиком на не слишком стабильный федеральный бюджет.

Все эти события привели сначала к скачкообразному, а потом и к ошеломляющему росту цен на любые товары потребления,  будь  то  роскошь  или предметы первой необходимости. К июлю 1922 года денежная масса выросла более чем в 7 раз по сравнению с аналогичным показателем, зафиксированным в 1919 году. Уровень цен при этом повысился в 40 раз, а курс доллара в 75 раз. И это были еще «цветочки». Политические власти страны отказались от любых попыток стабилизировать марку, частично потому, что таким образом стремились выразить свой протест Франции, Англии и Бельгии, частично потому, что не исключали возможности возобновления выплат репараций. Правительственные чиновники утверждали, что сначала должна быть достигнута ясность, сколько Германии придется заплатить в «сухом остатке». Только после этого власти займутся разработкой стабилизационных планов и спасением марки, точнее того, что от нее осталось к середине 1922 года. А страны-победительницы между тем не спешили с принятием решения о судьбе немецких репараций.

Ситуация, сложившаяся вокруг марки, была уникальной: валюту хотели сохранить, но не хотели спасать. Все, что делали финансовые власти Германии в этот период, - это печатали все новые и новые пуды бумажных купюр, чтобы правительство могло выплачивать зарплату госслужащим и обеспечивать необходимым количеством денег экономику. К июню 1923 года денежная масса увеличилась примерно в 90 раз, цены в 180 раз, курс доллара в 230 раз. Страна начала скатываться в пучину безумия. Билет на трамвай стоил 1 млрд марок, килограмм сливочного масла - 6 трлн, пара ботинок - 30 трлн. Яльмар Шахт, чтобы проиллюстрировать весь ужас ситуации, произвел подсчеты: в 1914 за те деньги, которые тратились в 1923 году на покупку одного куриного яйца, можно было купить 5 млрд куриных яиц. С августа по ноябрь 1923 года денежная масса в Германии выросла в 132 тысячи раз, уровень цен в 850 тысяч раз, курс доллара почти в 400 тысяч раз.

Когда читаешь про гиперинфляцию в Германии в начале 1920-х годов, невольно вспоминается ситуация с рублем в постсоветской России в первой половине 1990-х годов. Но довольно быстро убеждаешься, что сравнивать эти две девальвации - все равно, что сравнивать кашель, вызванный четвертой стадией онкологии легких с кашлем, возникшим в результате заболевания гриппом. И дело тут не в том, что никогда у нас курс рубля не исчислялся по отношению к доллару в миллиардах и триллионах. В России (а до этого в СССР) не было такого трепетного отношения к национальной валюте, как в Веймарской Германии. Для немцев рейхсмарка была валютой, появившейся в результате объединения страны, символом мечты об империи, много веков казавшейся недостижимой и воплотившейся в жизнь только в середине XIX века, после того как Пруссия объединила вокруг себя разрозненные немецкие княжества. Марка была наглядным доказательством состоятельности немецкой нации и залогом будущих успехов молодой империи. Судя по воспоминаниям людей, переживших гиперинфляцию начала 1920-х годов, крах единой немецкой валюты был не меньшей психологической драмой для них, чем прекращение существования самой империи.

Обесценивание марки разрушило все моральные устои тогдашнего общества. Все, что считалось запретным, вдруг оказалось единственным средством выживания, - грабеж, убийство, обман. Все, что казалось святым, было отброшено как нечто бесполезное и снижающее шансы человека на выживание. Наряду с остальными святынями была выброшена на «свалку» и бумажная марка, которая когда-то была предметом национальной гордости немцев, воплощением стабильности и силы их молодой империи. Никто не желал принимать ее в качестве оплаты, все жители страны предпочитали самую рваную и грязную долларовую купюру самой новенькой и хрустящей бумажной марке. Справедливости ради стоит сказать, что к разгару девальвации марки уже не были хрустящими: их печатали на плохой бумаге, не слишком заморачиваясь по поводу внешнего облика купюр.

Поскольку марка обесценивалась так быстро, что ее не успевали допечатывать в необходимых объемах, муниципалитеты и отдельные промышленные предприятия начали выпускать «чрезвычайные деньги» - emergency money. Рейхсбанк оказался в безвыходной ситуации: с одной стороны, он не мог запретить это, поскольку опасался, что остатки немецкого бизнеса просто прекратят существование в случае изъятия из оборота «чрезвычайных денег». С другой стороны, он не мог официально заявить, что эти платежные средства имеют ту же ценность, что и марки, выпускаемые им самим. В результате в Германии в какой-то момент параллельно имело хождение несколько денежных единиц. И все они печатались в огромных количествах, что ежедневно увеличивало «денежный навес» над экономикой.

Голод, чувство неуверенности в завтрашнем дне, постоянное ожидание полного коллапса, обесценивание всех имеющихся сбережений, продажа фамильных реликвий ради возможности купить одно яйцо или кусок хлеба -вот наиболее запомнившиеся немцам черты гиперинфляции начала 1920-х годов. И все это на фоне стремительного обогащения кучки спекулянтов и коррупционеров, политических столкновений на улицах, противостояния между коммунистами и националистами. Не случайно «пивной путч» Гитлера и его сторонников начался 9 ноября 1923 года, в месяц, когда гиперинфляция в Германии пожинала самые горькие свои плоды.

WER HAT DIE MARK STABIL GEMACHT, DAS WAR ALLEIN DER DOCTOR SCHACHT?

Через три дня после начала «пивного путча» - 12 ноября 1923 года - тогдашний министр финансов Германии Ганс Лютер предложил Яльмару Шахту встретиться и обсудить меры по стабилизации ситуации вокруг немецкой марки. Для Шахта звонок главы финансового ведомства стал неожиданностью: он знал, что Лютер до этого обсуждал план выхода из валютного кризиса с двумя весьма известными и влиятельными банкирами. Поэтому, когда Лютер предложил Шахту должность рейхскомиссара по валютным операциям, Шахт первым делом спросил, чем разочаровали министра финансов предыдущие его собеседники.
-  Они не подходят на эту роль. Один из них, например, оказался настолько наивным, что сказал: я соглашусь занять этот пост только после введения рентмарки (марки, обеспеченной ипотечным залогом - прим. ред.). Но ведь проблема не в том, что делать после этого - проблема в том, что рейхскомиссар по валютным операциям должен эту марку ввести, - ответил Лютер.
- Почему бы не поручить проведение этой реформы Рейхсбанку? - поинтересовался Шахт.
- Вы знаете, что президент Рейхсбанка - человек способный и деятельный, но его отношения с правительством и президентом рейха оставляют желать лучшего.

Шахт действительно это знал. Правительство и президент не раз намекали тогдашнему главе Рейхсбанка Рудольфу фон Хавенстейну, что ему пора уйти в отставку по собственному желанию. Но открыто конфликтовать с банкиром, пользовавшимся уважением и среди немецких бизнесменов, и в зарубежных деловых кругах, власти не решались. Если чего и не хватало немецкой экономике в тот момент для полного краха, так это скандальной отставки президента Рейхсбанка.
-  Я прошу дать мне несколько дней, чтобы обдумать ваше предложение, - сказал Шахт.
-  Мне очень жаль, но положение таково, что промедление смерти подобно. Я буду очень вам признателен, если вы известите меня о вашем решении сегодня вечером, - ответил Лютер.

И к его немалому облегчению в тот же вечер Яльмар Шахт согласился занять пост рейхскомиссара.

На первый взгляд может показаться странным, что Лютер «вцепился» в финансиста, известного тогда лишь в узких кругах. Для того чтобы понять его настойчивость, следует учесть, что Яльмар Шахт к моменту назначения рейхскомиссаром успел поработать на ключевых позициях в двух банках немецкой «большой четверки»: Dresdner Bank и Danat Bank. Так что банковскую «кухню» он знал изнутри. На протяжении 1923 года он постоянно публиковался в различных изданиях, преимущественно в Berliner Tageblatt и Vossiche Zeitung, и в каждой из статей доносил до читателей свои мысли о путях выхода из экономического тупика. По-видимому, оба эти обстоятельства произвели на Лютера немалые впечатления. Шахт получил не только обещанный ему пост, но и напутствие: делайте то, что считаете нужным, только спасите марку!

Вернуть доверие людей к денежной единице, не стоившей уже даже бумаги, на которой она печаталась, было задачей почти невозможной. Особенно в ситуации, когда у марки, по убеждению Шахта, было два мощных врага: «параллельные» деньги, выпускаемые в оборот промышленными предприятиями и муниципалитетами, и валютные спекулянты, радостно обваливавшие день за днем курс марки по отношению к американскому доллару и британскому фунту.

Судя по последовательности действий Шахта, первого врага в лице «чрезвычайных денег» он считал более опасным. «Пришло время положить конец системе, при которой каждый имеет свой Рейхсбанк»,  - так сформулировал он свою первоочередную задачу. Через несколько дней после назначения на новую должность Шахт запретил Рейхсбанку, над которым, кстати сказать, приобрел полную власть в качестве рейхскомисса-ра, принимать «чрезвычайные деньги» в качестве оплаты.

То, что разразилось после этого, Шахт в своих мемуарах называл не иначе как штормом. 25 ноября в Колонне состоялась встреча, в которой приняли участие рейхскомиссар по валютным операциям, руководители и собственники крупнейших промышленных немецких предприятий и главы муниципалитетов. На протяжении трех часов Шахт был вынужден выслушивать жалобы, апокалиптические прогнозы, угрозы и мольбы о пощаде - все собравшиеся в едином порыве старались убедить рейхскомиссара, что его решение о запрете «чрезвычайных денег» является ошибочным. Как будут расплачиваться между собой экономические агенты, как будут финансировать свои расходы муниципалитеты? Неужели Яльмар Шахт возглавил комитет по валютным операциям (и фактически Рейхсбанк) только для того, чтобы окончательно поставить крест на немецкой экономике и немецкой нации?

Забегая немного вперед, стоит сказать, что некоторые главари III рейха называли Шахта «белым воротничком», а некоторые - «бульдогом». Пожалуй, оба определения были верными. В этом человеке удивительным образом сочеталась подчеркнутая интеллигентность и бульдожья хватка. 25 ноября он продемонстрировал промышленникам и главам муниципалитетов свое второе лицо: выслушав их речи без единой ремарки или попытки возразить, он безапелляционно заявил: будет так, как он сказал! «Люди должны снова ощутить почву под ногами, а вы должны научиться формировать свои бюджеты исходя из «твердых» цифр», - резюмировал он.

Итак, «параллельные» деньги были выведены из оборота, на их место пришла рентмарка. Исключительное право ее эмиссии получил Рентебанк, Рейхсбанк же был лишен возможности печатать марки. Все предприниматели, владеющие фабриками, земельными участками или любой другой недвижимостью, вынуждены были передать государству 6% данного имущества - именно эта собственность стала обеспечением под выпущенные в оборот 2,4 млрд рентма-рок. Одна новая рентмарка обменивалась на 2,4 млрд «старых» марок, так что «денежный навес» над экономикой удалось достаточно быстро ликвидировать. В 1924 году Рейхсбанку вернули право выпуска платежных средств, а в оборот вошла полноценная рейхсмарка, обеспеченная на 30% золотом.

Второй враг марки - валютные спекулянты, игравшие на «черном» рынке, - был побежден так же решительно и безжалостно, как и эмитенты «чрезвычайных денег». В ноябре спекулянты «задрали» курс доллара к марке до цифры, которую сложно даже написать - 12 000 000 000 000. Это было так называемой «окончательной ноябрьской ценой», по которой закрывались открытые в течение ноября позиции. Если игрокам не хватало денег для расчетов, они обычно обращались за ликвидностью к Рейхсбанку, и до конца ноября 1923 года Рейхсбанк ни в чем им не отказывал. Яльмар Шахт «перекрыл» для спекулянтов этот денежный источник (точнее, источник стремительно обесценивавшихся марок) и объявил, что Рейхсбанк будет приобретать у игроков «черного» рынка доллары по курсу 4,2 трлн марок за одну денежную единицу (такое соотношение было установлено по итогам торгов 20 ноября 1923 года). Паника на «черном» рынке была неописуемой. Но к концу ноября спекулянты осознали, что у них нет иного пути, кроме как сдаться на милость победителя, то есть Яльмара Шахта. Рейхсбанк меньше чем за неделю стал обладателем огромных валютных резервов. Наградой Шахту и признанием его неоспоримых заслуг в борьбе с гиперинфляцией стало назначение экс-рейхскомиссара на должность президента Рейхсбанка в 1926 году.

На протяжении пяти лет - до конца 1920-х годов - Шахта прославляли как финансового волшебника. Ведь ему удалось за месяц изменить то, что казалось уже совершенно непоправимым. Ощущение чуда подкреплялось признанием, которое сделала помощница Шахта фройлен Стеффек.

«Что он делал? - Он сидел в своем кресле в темной комнате в Министерстве финансов и все время курил. Рассылал ли он письма? - Нет. Читал ли он письма? - Нет. Он все время звонил. Звонил в каждый уголок Германии, в другие страны, во все места, имевшие отношение к валютным операциям, к Рейхсбанку и Министерству финансов. Мы почти не ели в эти дни и обычно отправлялись домой поздно вечером последним пригородным поездом в вагоне третьего класса. Кроме вышеперечисленного он ничего не делал».

ВЕЛИКАЯ ДЕПРЕССИЯ. МЕСТО ДЕЙСТВИЯ - ГЕРМАНИЯ

По иронии судьбы именно Шахт стал человеком, который лишил национал-социалистическую партию Германии возможности прийти к власти в середине 1920-х годов. Пока страну пожирала гиперинфляция, фашистские идеи многим казались многообещающими. Измученных немцев не смущал антисемитизм нацистской партии, а призывы к аннулированию позорного для Германии Версальского мирного договора вообще проливались бальзамом на сердца жителей страны. Ведь корень бед и воплощение зла немцы в начале 1920-х годов видели в Англии, Франции и США - странах, обложивших Германию многомиллиардными контрибуциями и позволивших оккупировать Рурскую область.

Сам Яльмар Шахт, конечно, не считал себя борцом с нарождающимся фашистским движением, оно интересовало его куда меньше, чем «старое» и уже состоявшееся коммунистическое движение. Именно в коммунизме он видел главную опасность для политической и экономической стабильности в стране, а также угрозу христианским ценностям, которых, по его собственному заверению, он придерживался с 17 лет. В целом же можно сказать, что после своего ухода с поста президента Рейхсбанка в 1930 году Шахт не принимал активного участия в политической деятельности и не слишком интересовался политикой. У него, как у бизнесмена и финансиста, было тогда достаточно других проблем, так же, впрочем, как и у его коллег по цеху.

Осенью 1929 года в США произошел обвал акций на Нью-Йоркской бирже, положивший начало Великой депрессии. Вслед за США одна за другой экономический «грипп» подхватили западноевропейские страны: Великобритания, Франция, Австрия и Германия. Последняя пострадала, прежде всего, потому, что прекратился приток американских инвестиций. Перекредитоваться в американских банках немецкие компании больше не могли, а они к концу 1920-х годов привыкли, что американцы охотно их кредитуют. Начался спад производства. В 1931 году ситуация ухудшилась еще больше: в соседней с Германией Австрии на грани банкротства из-за бегства клиентов оказался банк Creditanstalt. Эта новость вызвала панику в немецких деловых кругах, благо все промышленники и финансисты отлично знали, насколько тесные узы связывали Creditanstalt с ведущими немецкими банками. Началась паника вкладчиков, клиенты массово отзывали средства со счетов, опасаясь не только банкротства своих финансово-кредитных организаций, но и повторения гиперинфляционных эксцессов начала 1920-х годов. Попытки Рейхсбанка стабилизировать ситуацию оказались не просто неудачными, а вредоносными: главный банк страны в надежде успокоить вкладчиков принимал к погашению любые объемы своих ценных бумаг. Через несколько дней его резервы оказались полностью исчерпанными, курс марки по отношению к доллару начал быстро снижаться, и призрак гиперинфляции, казалось бы, навсегда похороненный Яльмаром Шахтом в конце 1923 года, снова забрезжил на горизонте.

Если бы Германия столкнулась всего лишь с экономическим «вирусом», пришедшим в Европу из США, она, возможно, пострадала бы не слишком сильно. Но ситуация осложнялась тем, что страна обязана была выплачивать репарации победителям в Первой мировой войне. 20 июня 1931 года президент США Герберт Губер, понявший, что Германия снова оказалась на краю экономического коллапса, предложил ввести годичный мораторий на выплату репараций. Британские власти согласились с Губером, зато резко против выступил тогдашний президент Франции. Понадобилось 17 дней, для того чтобы американцы и британцы уговорили французов пойти навстречу несчастным немцам. Для немецких банков эта задержка с принятием решения по репарациям оказалась роковой. Клиенты вынесли из банков 300 000 000 000 долларов. Финансово-кредитные организации вынуждены были свернуть все операции и прекратить свою деятельность до лучших времен.

«ПРИДЕТ ВРЕМЯ - МЫ ИЛИ ИСПРАВИМ ГИТЛЕРА, ИЛИ ОТБРОСИМ ЕГО»

Как раз в 1931-1932 году Шахт начинает сближаться с НСДАП и ее вождем, хотя свою первую встречу с Адольфом Гитлером он датирует 1930 годом. Глава фашистской партии тогда произвел на Шахта хорошее впечатление: бывший рейхскомиссар и экс-президент Рейхсбанка не увидел в Гитлере ничего отталкивающего. В своих мемуарах, написанных уже после Нюрнбергского процесса, Шахт вспоминал, что Гитлер вел себя весьма достойно, воздерживался от патетических высказываний, не делал антисемитских заявлений и внимательно слушал рассуждения Шахта и других экономистов о природе кризиса начала 1930-х годов. В общем, по итогам встречи Шахт сделал вывод, что оппозиционно настроенные по отношению к НСДАП люди сгущают краски, представляя Гитлера исчадием ада.

Какое впечатление сам Шахт произвел на будущего фюрера Германии, можно только догадываться, поскольку Гитлер в отличие от победителя гиперинфляции не оставил мемуаров. Можно только предположить, что Гитлер был впечатлен познаниями Шахта, его аналитическими способностями и тем, с каким пиететом к Шахту относились экономисты, промышленники и банкиры. Скорее всего, именно это было принято во внимание при формировании первого правительства Адольфа Гитлера в 1933 году. 17 марта, через несколько дней после того как президент Гинденбург наделил Гитлера властью канцлера, Яль-мар Шахт был назначен президентом Рейхсбанка, а затем и министром экономики Германии.

После возвращения на государственную службу Шахту пришлось, по его признанию, иметь дело с еще более сложным кризисом, чем в 1923 году. Тогда перед ним стояла задача обуздать гиперинфляцию, в 1930-х годах необходимо было снова подавить ее, плюс вернуть доверие клиентов к банкам, а также обеспечить финансирование немецкой промышленности за счет иностранных займов и инвестиций. Последнее было задачей практически не-решаемой: крупнейшие кредиторы Германии в лице США и Великобритании переживали Великую депрессию. В самой же Германии стремительно нарастали банкофобские настроения: финансово-кредитные организации и, прежде всего, «великие банки» (Great Banks) обвиняли в стремлении «выбить» кредиты любой ценой и, соответственно, в банкротстве сотен мелких и средних немецких компаний. Тот факт, что несколько собственников и топ-менеджеров «великих банков» являлись людьми неарийского происхождения, только подливал масла в огонь критики.

Практически сразу после своего назначения на должность главы Рейхсбанка Шахт возглавил специальную комиссию, призванную проанализировать причины банковского кризиса в стране. Правящая национал-социалистическая партия считала, что результатом деятельности этой комиссии станет «приговор» банкирам и призыв к увеличению роли (и доли) государства в банковском секторе. Однако выводы комиссии оказались не столь радикальными. Она не выявила фактов злостного «выбивания» задолженности, а что касается причин кризиса, то тут вывод был таким: немецкие банки проводили ту же политику, что их американские и европейские «коллеги», и пострадали в результате кризиса не меньше (а может, даже больше) нефинансовых организаций.

Тем не менее нацистское правительство предприняло шаги по ужесточению надзора и регулирования банковского сектора: 5 декабря 1934 года был принят Кредитный закон рейха. Он предусматривал введение нормативов минимального резервирования под кредиты и ограничений при кредитовании крупных заемщиков, регулирование процентных ставок по кредитам и т.д. Это может показаться невероятным, но нацистский Кредитный закон по многим пунктам «перекликался» с законом Гласса-Стигала, принятым в 1933 году в США. Различие форм управлений не оказывало воздействия на суть принимаемых законодательных решений.

Параллельно с ужесточением регулирования шел и другой процесс, напрямую затрагивающий немецкую банковскую систему, - ее «арианизация» (aryanization). Нацистское правительство считало, что влияние «неарийских элементов» на стратегию и повседневную деятельность банков должно быть сведено к минимуму. В своих мемуарах Шахт неоднократно подчеркивал, что лично он был рьяным противником этой политики. Тем не менее именно ему было суждено проводить ее в жизнь: Рейхсбанк одобрял «арианизацию» Deutsche Bank, Dresdner Bank и других финансово-кредитных организаций, то есть выкуп у неарийских банкиров принадлежащих им пакетов акций банков с огромным дисконтом, достигавшим 80-90% от текущей стоимости этих акций на фондовом рынке.

По-видимому, Шахт действительно не был сторонником «арианизации», а также усиления роли государства в экономике. В первом случае - потому что не был заядлым юдофобом, во втором - потому что это вмешательство зачастую приводило к негативным результатам. Например, Кредитный закон, принятый в 1934 году, фактически обязывал банки сократить объемы кредитования. Момент для придания этому требованию законодательной силы был выбран явно неудачно: банки, напуганные кризисом, существенно «свернули» свою кредитную активность, а под воздействием вновь принятого закона вообще прекратили кредитовать. К докризисному уровню кредитования они вернулись только перед самым началом Второй мировой войны, в 1938-1939 годах.

Была и еще одна причина, порождавшая, по заверению Шахта, постоянный конфликт между ним и нацистским правительством. Шахт был стойким противником ремилитаризации Германии, поскольку понимал, что страна вооружается быстрыми темпами не из абстрактной любви к оружию, а из стремления взять реванш над странами-победительницами в Первой мировой войне. Но, осознавая это, Шахт не выступал против строительства новых военных заводов, так как, по его словам, это строительство и эти заводы помогали решить проблему безработицы в Германии. В результате ремилитаризации страны работу получили более 6 млн человек.

Правда, насколько искренен был Шахт в данном вопросе, можно только гадать. Рейхсмаршал авиации Герман Геринг, услышав заявления Шахта на Нюрнбергском процессе, отреагировал весьма эмоционально: «Вы только послушайте, как он лжет!». С ним немедленно солидаризировался гросс-адмирал Эрих Редер: «Да кто ему, Шахту, поверит!». Уж кому-кому, а Редеру было лучше других известно, сколько сделал экс-глава Рейхсбанка и экс-министр экономики для успешного вооружения страны.

Надежды остальных подсудимых не оправдались - Шахту поверили. Из 24 человек, представших перед международным судом в Нюрнберге, было оправдано всего трое, среди них и Яль-мар Шахт. Обвинения в том, что он, будучи министром экономики, создал экономические условия для ремилитаризации Германии, были отвергнуты, возможно, потому что начиная с середины 1930-х годов ускоренными темпами наращивали вооружение все крупные страны мира, включая Советский Союз. Делать на основании этого вывод, что все эти страны поголовно готовились к захватнической войне, абсурдно, и еще абсурднее было бы предположить, что министр экономики в период 1934-1937 годов мог знать о планах Гитлера по покорению Европы и нападению на СССР. Не было еще планов возвращения Рейнских земель, завоевания Польши, «Барбароссы».

В своих мемуарах Шахт часто задавал себе один и тот же вопрос: «Как же так вышло, что он, верующий христианин и человек, воспитанный в духе демократии, оказался на службе у одного из самых кровавых диктаторов мировой истории?». Исчерпывающего ответа он так и не смог дать. Можно предположить, что за него это сделал другой человек - персонаж художественного фильма «Нюрнбергский процесс», бывший министр юстиции Германии Эрнст Янинг. Образ, конечно, собирательный, но стоит отметить, что реального министра юстиции на Нюрнбергском процессе не судили, и наблюдатели потом находили, что и речи Янинга, и ремарки других персонажей о его поведении во время пребывания на посту министра очень напоминали Шахта.

«Почему мы поддержали Гитлера? - Потому что страна была в опасности, необходимо было отвести ее от края бездны. Мы подумали, что Гитлер сможет это сделать, а потом, когда опасность минует, мы либо исправим его, либо отбросим. Он временное явление, с которым надо смириться. Но однажды мы оглянулись и увидели, что временное стало постоянным, а то, что мы считали перегибами, стало сутью нашей жизни...». Но, с другой стороны, тот же персонаж в конце своей речи признался: «Я хуже всех, кто сидит сейчас на скамье подсудимых, потому что знал им всем цену и все же был с ними».

Интеллектуалов, не замаравших руки кровью, оправдали на Нюрнбергском процессе. Но такие люди, как Шахт, не могли найти для себя морального оправдания в фанатизме. Они не были приверженцами нацистских идей и тем не менее вольно или невольно претворяли их в жизнь. Наверное, поэтому мемуары Шахта пронизывает оправдательный тон, но складывается впечатление, что он стремился не столько очистить свое имя в глазах других людей, сколько оправдаться перед самим собой.  

Анастасия Скогорева
Поделиться:
 

Возврат к списку